низине был столь заманчив, что Анжель вздохнул. Бронза остановилась и легла на песок. Продолжая держать Анжеля за руку, она притянула его к себе. Как всегда, на ней были лишь шорты и легкая шелковая блузка.

XV

Амадис заканчивал диктовать письма, отчего по стенам скакала огромная тень; Рошель писала под диктовку. Дюдю закурил и откинулся на спинку кресла. В правом углу стола высилась стопка готовой к отправке почты, но девятьсот семьдесят пятый уже несколько дней как не появлялся – значит письма прибудут с опозданием. Эта задержка вынуждала Дюдю нервничать. Необходимо получить распоряжения, переслать отчеты, найти возможную замену Жуйживьому, постараться решить проблему балласта, как-нибудь исхитриться и урезать зарплату всему персоналу, за исключением Арлана.

Дюдю вздрогнул, почувствовав, как все здание колыхнулось от мощного удара. Он посмотрел на часы и усмехнулся. Пробил час: Карло и Марен взялись за разрушение отеля. Часть здания, где находится бюро Дюдю, останется; место, где работает Анна, тоже. Разрушена будет только середина и комната, где жил сам Баррицоне. Помещения, занимаемые не так давно Жуйживьомом и практикантом, пострадают частично. Комнаты Рошель и Анжеля тоже пока никто не тронет. Что же касается технических исполнителей, то они и так жили: один на первом этаже, другой – в подвале.

Удары доносились через неравные промежутки времени, по три кряду, и сопровождались стуком падающих камней, осыпающейся штукатурки и звоном бьющегося стекла.

– Перепечатайте мне все это, – сказал Дюдю, – а потом посмотрим, что делать с почтой. Нужно найти какой-нибудь выход.

– Хорошо, месье, – сказала Рошель.

Она отложила карандаш и заголила пишущую машинку, пригревшуюся под чехлом и теперь ежившуюся от соприкосновения с воздухом. Рошель успокоила ее движением руки и достала копирку.

Амадис встал, подрыгал ногами, чтобы все части тела заняли соответствующее им место, и вышел из комнаты. С лестницы донесся звук его шагов. С минуту Рошель смотрела в пустоту, потом принялась за работу.

В большой зале нижнего этажа витала известковая пыль, сквозь которую можно было различить фигуры технических исполнителей; тяжкие молоты падали и с видимым усилием поднимались снова.

Заткнув нос, Амадис вышел через противоположную дверь; у входа он увидел Анну, который курил, засунув руки в карманы.

– Здрасте!.. – сказал Анна, даже не шелохнувшись.

– А как же ваша работа? – спросил Дюдю.

– Вы полагаете, можно работать в таком грохоте?

– Дело совсем не в этом. Вам платят за то, чтобы вы сидели в бюро и работали, а не шлялись руки в карманы.

– Я не могу работать в таком шуме.

– А где Анжель?

– Понятия не имею. Мотается где-нибудь с археологом и кюре.

– Одна Рошель работает, – сказал Дюдю. – Вам должно быть стыдно. К тому же не забывайте, что о вашем поведении я вынужден буду сообщить в Правление.

– Рошель выполняет механическую работу. Ей не нужно думать.

– Когда вам за это платят, надо хотя бы делать вид, – заметил Амадис. – Поднимайтесь к себе.

– Не буду.

Амадис искал, что бы такое ответить, но промолчал, заметив, что у Анны странное выражение лица.

– Сами-то вы тоже не работаете, – сказал инженер.

– Я директор. Я обязан следить за работой других и способствовать ее исполнению.

– Никакой вы не директор, – сказал Анна. – Всем известно, кто вы на самом деле. Педераст.

Дюдю ухмыльнулся:

– Продолжайте, я не обижаюсь.

– Тогда не буду продолжать.

– Да что с вами сегодня? Обычно вы ведете себя куда почтительнее – и вы, и Анжель. И все остальные тоже. Что с вами стряслось? С ума вы, что ли, посходили?

– Вам этого не понять, – сказал Анна. – Потому что в нормальном, то есть обычном своем состоянии, вы – ненормальный. Должно быть, вам просто так легче. Но для нас, людей более-менее нормальных, временами нужны кризисы.

– Что вы подразумеваете под кризисами? То, чем вы сейчас занимаетесь?

– Минуточку, я объясню. По-моему… – Анна запнулся. – Впрочем, я могу вам сказать только то, что я сам по этому поводу думаю. Остальные… то есть нормальные, сказали бы вам, пожалуй, то же самое. Хотя, может, и нет.

Амадис покивал и начал выказывать нетерпение. Анна прижался лопатками к стене отеля, все еще сотрясаемой тяжеловесными ударами железных молотов, и посмотрел поверх его головы. Он не спешил с объяснениями.

– В некотором смысле, – сказал он наконец, – вы ведете на редкость тоскливое и однообразное существование.

– Почему это? – снова ухмыльнулся Дюдю. – Я считаю, что быть педерастом оригинально.

– Не оригинально, а несуразно, – сказал Анна. – Вы сами себя ущемляете и становитесь не более чем просто педиком. Нормальный мужчина или нормальная женщина могут намного больше и имеют куда больше возможностей проявить себя как личность. Вот тут-то и вылезает ваша ограниченность.

– Это педераст-то, по-вашему, человек ограниченный?

– Да, и педераст, и лесбиянка, и все люди такого сорта страшно узколобы. Может, они в этом и не виноваты. Но только почему-то ужасно этим гордятся. Меж тем как их особенность – всего лишь смехотворный порочишко.

– Вернее – и без сомнения – это социальный порок, – сказал Амадис. – Мы обычно подвергаемся притеснениям со стороны людей, которые ведут нормальный образ жизни: то есть спят с женщинами и имеют детей.

– Да чушь все это, – сказал Анна. – Я вовсе не имел в виду презрение обыкновенных людей к педерастам и то, что они над вами смеются. Нормальные люди вовсе не чувствуют над вами такого уж превосходства. И притесняют вас совсем не они. Угнетение порождается общепринятыми нормами жизни и теми лицами, для которых существование сводится к этим нормам. На них можно не обращать внимания. Мне лично всех вас жаль, но не потому, что вы тянетесь друг к другу с разными вашими причудами, позерством, условностями и прочим. Мне жаль вас потому, что вы действительно ограниченны. Из-за ничтожных отклонений в функционировании желез или мозга вам навешивают ярлык. Это грустно уже само по себе. Дальше – хуже: вы стараетесь соответствовать тому, что написано на ярлыке. Чтобы ярлык не врал. А люди смеются над вами, как мальчишки над убогим: не думая, что делают. Если бы они хоть чуточку подумали, им бы стало вас жалко, хотя ваше убожество пустяк по сравнению с убожеством слепого. Впрочем, слепые – единственные калеки, над которыми можно смеяться, потому что они этого не видят. Вероятно, именно поэтому над ними никто не смеется.

– Зачем же тогда вы смеетесь надо мной и называете меня педерастом?

– Потому что я разошелся, потому что вы мой начальник и ваши представления о работе выводят меня из терпения. Вот поэтому мне сейчас все средства хороши, даже несправедливые.

– Но ведь до сих пор вы так старательно работали, – сказал Амадис, –